Глава I. Прошлое Чарльза Диккенса.

Многие писатели предпочитают заранее обдумывать жизнь своих главных героев, начиная от рождения и заканчивая моментом повествования. На то у них несколько причин.

Первая и, конечно же, самая очевидная – необходимо знать прошлое героя, дабы избежать возникновения неловких ситуаций или, как говорят в простонародье, ляпов. Ведь не может героиня, потерявшая всю семью еще давно, спокойно разговаривать с братом, который вдруг случайно появился в ее жизни.

О второй причине тоже можно догадаться. Знание прошлого помогает создать в разы больше сюжетных поворотов. Даже самые мелкие и незначительные детали, на которые читатель даже не обратит внимания, в дальнейшем смогут послужить отличным фундаментом для развития событий.

А вот о третьем пункте вспоминают не все. Автор должен знать, что происходило с героем, чтобы попросту лучше понимать его. Ведь все, даже характер, должно быть обосновано.

Человек нелюдим? Должно быть, когда-то случилось что-то, заставившее его перестать доверять окружающим. Все идет из детства. И мы, выступая сейчас в роли писателей, погрузимся в детство Чарльза Диккенс и отыщем нить, соединившую его с религией. 

Для начала признаем все-таки, что детство Диккенса не всегда было таким ужасным, как его описывают во всех книгах и рефератах. Совсем нет, скорее, сначала, он жил сравнительно хорошо.

Его отец, Джон Диккенс был чиновником, «но этот пустой термин говорит нам мало о положении семьи. Отец Браунинга, к примеру, тоже был чиновником и принадлежал к средним классам; но семьи эти различны, как разные цивилизации.

Недостаточно сказать, что Браунинг стоял на социальной лестнице много выше Диккенса. Тот слой средних классов, к которому принадлежал Браунинг, в узком, социальном смысле стремился вверх; слой Диккенса скользил вниз.

Если бы Браунинг не стал поэтом, он стал бы более крупным чиновником, чем его отец, а сын его — еще богаче и важнее. Если бы Диккенсов не поднял ввысь счастливый случай — гениальность сына, — они катились бы все ниже и ниже».[1]

Однако когда Чарльз был еще совсем маленьким ребенком, у семьи еще был достаток, а шаткое финансовое положение было еще не так заметно. А потому Диккенс мог гордо называть себя сыном зажиточного чиновника, пусть и чувствовать себя таковым ему, увы, пришлось недолго.

Через некоторое время после того, как юному Диккенсу исполнилось 12 лет, его отец, человек, широкой души, но в то же время беспечный и расточительный, попал в долговую яму, затянув за собой на дно и жену, и детей (именно с Джона Диккенса был списан образ мистера Микобера из «Дэвида Копперфилда»).

Чарльз же попал в пансионат к таким же юношам, как он – ненужным и отвергнутым всеми. По 12 часов он тяжело работал на заводе по производству ваксы, часами наклеивая на одинаковые банки одни и те же этикетки. Однако мы подробнее рассмотрим события, произошедшие за несколько лет до этого, во времена, когда Диккенсы еще жили беззаботно.

Для начала посетим Сионскую баптистскую часовню в Чатэме. Со здешним преподобным, Уильямом Джайлзом, чета Диккенсов имела довольно теплые отношения. Пара частенько заходила к нему в часовню и посещала проповеди, однако же, особой религиозностью явно не отличалась.

И муж, и жена были большими любителями всевозможных развлечений и веселых компаний, так что обеты Церкви, призывающей к воздержанию от любых жизненных благ, были не для них.

Так что посещение часовни носило скорее формальный характер. А вот Чарльз Диккенс, ставший учеником сына проповедника Уильяма-младшего, был вынужден выслушивать все проповеди и чуть ли не заучивать их наизусть,

Так что посещение часовни носило скорее формальный характер. А вот Чарльз Диккенс, ставший учеником сына проповедника Уильяма-младшего, был вынужден выслушивать все проповеди и чуть ли не заучивать их наизусть, а потому и через некоторое время после начала занятий был готов лезть на стенку, лишь бы прекратить это мучение.

В Чатэме и зародилась стойкая неприязнь к речам священников и пастырей. Теперь настало время поговорить о личности, оставившей сильный отпечаток на дальнейшей жизни Диккенса. И женщиной, на которую мы обратим наше внимание, станет молодая няня великого писателя Мэри Уэллер.

В детстве, прямо перед тем, как лечь спать, Чарльз Диккенс очень любил слушать сказки на ночь. «Ну и что тут такого?», - вправе спросить у нас вы. А то, что сказки эти были подобны самым жутким кошмарам, которых не всегда и во снах увидишь, и позднее писатель припомнил няне все свои бессонные ночи, сделав ее прототипом героини из «Путешественника не по торговым делам»: «Молодая женщина... злорадно наслаждалась моими страхами...».

Однако же не только сказки мисс Уэллер сыграли важную роль в мировоззрении мальчика. Нянюшка отличилась еще в кое-чем. На самом деле, Мэри можно с уверенностью назвать религиозной наставницей Чарльза Диккенса.

Пусть даже и в некоторых моментах безмерная, иногда доходящая до фанатизма любовь Мэри Уэллер к господствующей в те времена англиканской церкви приносила совсем неожиданные результаты, только благодаря ей в романах Диккенса нашлось место библейской теме.

Нянюшка без конца водила мальчика на проповеди, не давая даже на секунду отвлечься от нудных и монотонных речей местных пасторов, чем окончательно закрепила «успех» чатэмского преподобного Уильяма Джайлза и навсегда привила юному Диккенсу отвращение ко всем подобным сборищам.

Как он сам вспоминал впоследствии (а в том, что этот отрывок – автобиографический, у нас нет никаких причин сомневаться): «Летними вечерами, когда цветы, деревья, птицы, а вовсе не проповедники манили мое детское сердце, женская рука хватала меня за макушку, и в качестве очищения пред вступлением в храм меня принимались скрести что есть сил, от шеи до самых корней волос, после чего, заряженного мыльным электричеством, тащили томиться, словно картошку, в застойных испарениях громогласного Воанергеса Кипятильника и его паствы и парили там до тех пор, пока мое слабое разумение окончательно не испарялось из моей головы.

В означенном жалком состоянии меня выволакивали из молитвенного дома и в качестве заключительного экзерсиса принимались вытягивать из меня, что имел в виду Воанергес Кипятильник, когда произносил свои «в-пятых», «в-шестых», «в-седьмых»; и все это продолжалось до тех пор, пока преподобный Воанергес Кипятильник не становился для меня олицетворением какой-то мрачной и гнетущей шарады.

Меня таскали на религиозные собрания, на которых ни одно дитя человеческое, исполнено ли оно благодати или порока, не способно не смежить очи; я чувствовал, как подкрадывается и подкрадывается ко мне предательский сон, а оратор все гудел и жужжал, словно огромный волчок, а потом начинал крутиться и в изнеможении падал — но тут, к великому своему страху и стыду, я обнаруживал, что упал вовсе не он, а я.

Я присутствовал на проповеди Воанергеса, когда он специально адресовался к нам — к детям; как сейчас, слышу его тяжеловесные шутки (которые ни разу нас не рассмешили, хотя мы лицемерно делали вид, будто нам очень смешно); как сейчас, вижу его большое круглое лицо; и мне кажется, что я все еще гляжу в рукав его вытянутой руки, словно это большой телескоп с заслонкой, и все эти два часа безгранично его ненавижу».

Впрочем, не только проповеди вызывали у юного Диккенса острую и явную неприязнь. Если мы вспомним, в какое время он жил, то поймем, что тогда дети часто заболевали, что, к сожалению, в большинстве случаев оканчивалось смертельным исходом.

Именно поэтому, не без участия Церкви, каждый ребенок всегда должен был помнить о скорой гибели, а следовательно уже с ранних лет замаливать свои грехи и делать все для блага Церкви, дабы добиться прощения Всевышнего.

Ребенок исполнялся религиозного страха, что считалось полезным уроком для будущей жизни. Отдельно можно выделить частые сборы пожертвований, к которым Чарльз относился с большим недоверием.

Для лучшего понимания, приведем отрывок из его воспоминаний о походе в Церковь с няней: «Нас всех обнесли подогретым бальзамом, и начался сбор пожертвований, что сильно меня встревожило, поскольку у меня были карманные деньги. Это знала и моя провожатая (не стану называть ее), и она принялась горячо убеждать меня внести свою лепту, на что я ответил решительным отказом. Тогда собравшиеся почувствовали ко мне отвращение и дали мне понять, что отныне мне нечего надеяться попасть на небо».

Все та же нянюшка, мисс Уэллер, напротив была ярым приверженцем Церкви, а потому всячески способствовала тому, чтобы ее идеи закрепились в голове Диккенса. Что очень хорошо у нее получилось, пусть и немного не так, как она хотела.

Чарльз навсегда запомнил Церковь, хотя положительных впечатлений в его воспоминаниях было мало. Таким образом, сама того не желая, Мэри Уэллер заставила Диккенса искать свой собственный путь.

Не доверяя учениям Церкви, но трепетно относясь к самому Богу и веря в него, великий писатель смог почти открыто выступить против Англиканской Церкви и в то же время остаться христианином, опираясь лишь на Евангелие, Библию и собственные мысли. Упоминая в своих произведениях, то, во что верит, Диккенс смог приблизить к Господу и простой народ.

Но, несмотря на свою нелюбовь к проповедям и сборам, к самому христианству Диккенс относился более чем положительно. В детстве перед сном, помимо зловещих сказок, Диккенс также слушал то, как няня поет ему церковные гимны. Впечатление от них порой бывало так сильно, что мальчик даже плакал в подушку.

Завершая разговор о Мэри Уэллер, хочется сказать, что, вполне возможно, не будь этой женщины рядом со своим воспитанником в его раннем детстве, многие из столь любимых нами произведений Диккенса и вовсе не были бы написаны.

А теперь перейдем непосредственно к отношению английского писателя к религии. Одной из самых больших его любовей был Новый завет, который он с удовольствием цитировал в своих романах.

Позднее, будучи уже состоявшимся в жизни мужчиной, Диккенс написал специально для своих детей «Житие нашего Господа», а провожая во взрослую жизнь своих сыновей, давал каждому Евангелие и письмо с правилами жизни настоящего христианина.

А вот Ветхий завет Чарльз Диккенс ненавидел до дрожи и всегда с презрением о нем высказывался. Когда речь заходила о религии, писатель всегда говорил взволнованно и искренне, что не раз отмечали его современники.

Именно поэтому нет ничего удивительного в том, что примером правильной и безгрешной жизни Диккенс считал путь Иисуса и всегда старался следовать ему. В течение жизни Диккенс ни на минуту не отступил от своего жизненного принципа, который заключался в следовании законам Евангелия.

Евангелие было исходным критерием жизненной позиции писателя. Под религией Диккенс понимал не следование церковным догматам, а «религию сердца», в христианстве он видел прежде всего нравственную, гуманистическую сторону.

Гуманизм христианского учения раскрывается для Диккенса не только и не столько в постулатах веры, сколько в деяниях. Для него важна была не «чудесная» сторона Евангелия, а этическая.

Христос прежде всего не Сын Божий, а Сын Человеческий, Учитель, исповедовавший высокие нравственные принципы. [8]

Вера в человека, мысль о непротивлении злу насилием, милосердии и всепрощении пронизывает его статьи, речи, письма. Писатель хотел быть судьей жизни с точки зрения высших идеалов человечности. При этом симпатии его были на стороне обездоленных.

В этой же речи Диккенс определил свое кредо: «Я верю - и хочу внушить эту веру другим, что прекрасное существует..., что наш долг - освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все могли ... видеть... любую подлость, фальшь, жестокость...».

В своих статьях, речах и письмах Диккенс неуклонно следовал этим принципам.